Декабристы. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа

Однажды отец Герцена стал свидетелем одного происшествия — уральский казак спас из Москвы-реки немецкого гувернера. Яковлев решает хлопотать о награде для спасителя. Постепенно выясняется, что спасенный — гувернер сына дальнего родственника — богатого помещика Огарева. Награду выбить удалось, и обстоятельства сложились впоследствии так, что спасенный гувернер стал часто бывать в доме Яковлева. Как-то он привел и своего воспитанника, Николая Огарева. Подростки завели беседу, и выяснилось, что они читают одни и те же книги, у них одни и те же источники вдохновения и кумиры. В 1828 году, во время одной из прогулок на Воробьевых горах, друзья клянутся бороться против тиранов, пожертвовав жизнью ради свободы и борьбы. На месте их клятвы теперь стоит памятный знак.

В 1829 году выходец из богатой и родовитой семьи Яковлевых, Александр Герцен и сын зажиточного помещика Николай Огарев поступают на физико-математический факультет Московского университета. В эти годы революционный центр России переместился из Петербурга в Москву, в Московский университет. Вокруг Герцена и Огарева образуется кружок революционно настроенной молодежи, где читаются запрещенные стихи Пушкина, говорят о французской революции 1789 года, о философии и многом другом.

Над Герценом и его друзьями сгущались тучи. Летом 1834 года с помощью провокатора жан­дармам удалось нащупать нити, которые вели к Герце­ну и его кружку. Начались аресты. 9 июля 1834 года аре­стовали Огарева, а 21 июля — самого Герцена. Он был сослан в Пермскую губернии, а чуть позже переведен в Вятку. В июле 1839 года с Герцена был снят полицейский арест, и в начале 1840 года он с женой и маленьким сыном Александром вернулся в Москву.

Ротшильд успешно помогал Герцену вести финансовые дела

Не успел Герцен завести широкого круга знакомых и друзей, как жизнь его в столице была оборвана новой ссылкой. В июне 1841 года Герцен был вынужден выехать в Новгород, куда был назначен советником Новгородского губернского правления. Летом 1842 года благодаря хлопотам Огарева Герцену было разрешено вернуться в Москву, где он должен был находиться под надзором полиции.

Навсегда оставив государственную службу, обеспеченный материально, Герцен в Москве все время посвящает литературным занятиям, беседам и спорам с друзьями и идейными противниками, становит­ся одной из центральных фигур московской общественной жизни. Герцен внимательно следит за умонастроениями крестьянства, записывает в дневнике о каждом услышан­ном факте протеста крепостных.

В духовной жизни страны все большую роль начинают играть демократы-разночинцы: семина­ристы, студенты, мелкие чиновники. У этой социальной силы, все более решительно заявлявшей о себе, кумир — Белинский. Статьи самого Герцена пользуются все большим вниманием у тех, кого он два десятилетия спустя назовет молодыми штурманами будущей бури. Герцен возлагал надежды на передовое дворянство, которое, по его мнению, должно стать адвокатом, защитником инте­ресов крепостного крестьянства.

25 марта 1847 года Герцен приезжает в Париж — го­род, с которым связаны его представления о Французской революции XVIII века и о ре­волюции 1830 года. А в конце 1847 года переезжает в Италию, где вскоре началось восстание в Палермо, и революционное движение распространилось на всю страну. В Риме Герцен вместе с женой и друзьями участвует в ночной демонстрации по случаю начала борьбы против австрийского владычества за осво­бождение страны. Герцен вспоминал позднее, что в это время он «жил на площади». Чтобы избежать ареста и возможной выдачи царскому правительству, он с чужим паспортом уезжает в Женеву.

Герцен использовал псевдоним «Искандер» — персидская версия Александра

Приехавший из России Огарев хорошо знал, что нуж­но русскому обществу, и подал Герцену мысль об орга­низации периодического издания. «Нам нужно бы изда­вать правильно журнал хоть в две недели, хоть в месяц раз. Мы бы излагали свои взгляды, желания для Рос­сии», — передает слова Огарева Наталья Алексеевна. Так возник знаменитый герценовский «Колокол», одним из сотрудников которого стал Огарев.

1 июля 1857 года вышел первый номер газеты. Эпиграфом к изданию Герцен поставил латинское выраже­ние «Vivos voco!» («Зову живых!»). Он так разъяснял это: «Живые — это те рассеянные по всей России люди мысли, люди добра всех сословий, мужчины и женщины, сту­денты и офицеры, которые краснеют и плачут, думая о крепостном состоянии, о бесправии в суде, о своеволии полиции, которые пламенно хотят гласности, которые с сочувствием читают нас. «Колокол» — их орган, их го­лос».

Герцен в молодости

Центральным вопросом журнала бы­ло освобождение крестьян от крепостной зависимости. Программа «Колокола» гласила: «Освобождение слова от цензуры, освобождение крестьян от помещиков, освобож­дение податного сословия от побоев».

Материалы Герцену посылали люди из разных слоев общества. Немало материалов привез с собой из России Огарев. «Колоколу» жаловались, «Колокол» любили, от «Колокола» ждали правды. «Колокол» не просто помещал информацию о русской жизни, а разоблачал, обличал, издевался. Редакторская рука Герцена, его сарказм, ирония чувствовались во всем. К журналу были специальные приложения, названия которых говорили сами за себя: «Под суд», «Правда ли?», «Под спудом». Очень ярким был отдел мелких критических корреспонденций под названием «Смесь», где использовался памфлет и комментирование сообщений из России.

Герцен был внебрачным сыном богатого помещика Яковлева и немки Гааг

Читали «Колокол» не только в Петербурге и Москве, журнал проникал и в отдаленные губернии России, в Сибирь. В провинции по его примеру появляются руко­писные журналы, студенческие рукописные газеты открываются эпиграфами из Герцена. Стремясь помочь вести повсеместную аги­тацию, Герцен и Огарев публикуют ряд статей, которые в простой и доступной малограмотному человеку форме разъясняли, где правда и что надо делать.

Портрет Николая Платоновича Огарева

Состояние Герцена и его матери осталось в России и находилось в ведении Московской сохранной казны, а реально — под негласным арестом как собственность эмигранта. Нужно было вернуть из России средства для жизни и ведения борьбы. Социалист Герцен решил эту проблему при помощи финансового магната барона Джемса Ротшильда. Сначала Герцен предложил Ротшильду два билета казны. Ротшильд принял его лично как известного русского общественного деятеля. Финансовые дела тогда шли плохо, курс был скверным; Ротшильд, как и любой грамотный финансист, предложил весьма невыгодные условия, но Герцен, как ни удивительно, согласился. Ротшильд взял «шефство» над финансовыми делами эмигранта: по его совету Герцен вложил деньги в ценные бумаги и гостиницу, что давало ему неплохой доход. Герцен с иронией писал в своем романе «Былое и думы», что революционный шаг, развязавший его с Россией, погрузил его в почтенное сословие консервативных тунеядцев, познакомил с банкирами и нотариусам, приучил заглядывать в биржевой курс, превратил в западного «рантье».

Несколько позднее Герцен предложил Ротшильду выкупить всё состояние семьи. Поверенный Ротшильда предъявил в России ценные бумаги, но ему было отказано, мотивируя «высочайшим соизволением». С учётом сложности «решения вопроса», он предложил Герцену пятипроцентную комиссию за свои услуги. Ротшильд написал гневное письмо царскому правительству, в котором пригрозил, что если проволочки с уплатой не прекратятся, то он предаст дело гласности и создаст огромные проблемы в размещении российских займов в Европе. В результате Герцен получил свои деньги, а Ротшильд, кроме скромных процентов, получил славу человека, который смог призвать к ответу даже императора России.

Портрет Александра Ивановича Герцена

«Борьба — моя поэзия», — признавался Герцен. Из двух с лишним тысяч статей и заметок, появившихся в «Колоколе» за десять лет, он написал больше тысячи. В октябре 1858 года «Колокол» опубликовал несколько секретных документов — о цензуре, о готовящемся освобождении крестьян, одним из последних был оглашён документ, в котором Александр II запрещал употреблять в служебных бумагах слово «прогресс». Далее следовали строки из «Письма к редактору»: «Слышите ли, бедняки, — нелепы ваши надежды на меня, — говорит вам царь. — На кого же надеяться теперь? На помещиков? Никак — они заодно с царём, и царь явно держит их сторону. На себя только надейтесь, на крепость рук своих: заострите топоры, да за дело — отменяйте крепостное право, по словам царя, снизу!»

Царь в ответ пошутил: «Скажите Герцену, чтобы он не бранил меня, иначе я не буду абонироваться на его газету», но в то же время дал распоряжение военному министерству отыскать и покарать предателя. Чиновники разных рангов, высокопоставленные вельможи, служители Священного синода — все получали по «Колоколу». Царь не успевал писать распоряжения: «В случае получения газеты никому о ней не сообщать, но оставлять исключительно для личного чтения». Герцен не преминул пошутить в одном из номеров: «Мы отправили прошлый лист «Колокола» в конверте на имя государя… Надеемся, что Долгоруков (шеф жандармерии) не скрыл его».

Одна из страниц газеты «Колокол»

Тайная полиция была готова на всё, чтобы унять лондонского вольнодумца. 10 октября 1861 года Герцен, Тургенев и «спонсор» Ротшильд получили одинаковые письма от «неизвестного друга»: «Третье отделение готовит попытку похитить вас или, если это понадобится, убить. Ради бога, не покидайте Англию, никуда не уезжайте и будьте крайне осторожны…». Но похищать и убивать никого не пришлось. «Колокол» просуществовал только 10 лет. Оппозиция благодаря Герцену изменилась — она поверила в свои силы. Герцен и его «Колокол» показались ей уже слишком мягкими, беззубыми, в 1860-е годы газета растеряла свою популярность, а «борцы с режимом» перешли к активным действиям.

Профессор Валентин Елпидифорович Раменский до фосфорной зелени в глазах ненавидел расхожий текстильный принт «в горошек». И, как водится, с наступлением призрачного Петербургского лета начинались его мучения. На распахнутых Невскому простору улицах, площадях и проспектах как тополиные пушинки принимались мелькать юные и не очень гражданки, облаченные в ненавистные профессору ситцы, шелка и трикотаж, усеянные разнообразными горохами. Особенно мучительные спазмы вызывал у профессора мелкий темно-синий горошек на белом мерцающем искрами фоне, нанесенный безжалостными текстильщиками на дорогой крепдешин.

Профессор находился этим летом не на даче во Всеволожске, а у себя на Загородном. И стоя у высокого эркерного окна в бывшей коммунальной кухне, занимался совсем никудышным делом, пытался побороть свою непонятную неприязнь к платьям «в горошек». Мимо окна по проспекту время от времени пролетали барышни с горошками на платьях и он, машинально подсчитывая их, заодно пытался понять почему и откуда взялась у него эта странная неприязнь.

Репродуктор на стене как всегда намурлыкивал марши, вальсы и лирические песни советских композиторов, погружая профессора в состояние легкого сомнамбулизма. По привычке переживших блокаду, сестра профессора никогда не выключала репродуктор из сети. И с шести утра до нуля часов просторная квартира Раменских была неизменно наполнена звуками из радиоточки. Профессор так привык к этому, что вообще перестал их слышать.

«В городском саду играет духовой оркестр…» - мелодично пропел красивый тенор, но профессор почему-то вопреки яви услышал звуки забытого фокстрота «Прощай, Рио-Рита» и не заметил, как переместился во времени и пространстве.

В Румянцевском саду на Университетской набережной духовой оркестр играл модный фокстрот. Лика в тёмно-вишнёвом шелковом платье с цветком акации закрепленным заколкой невидимкой в прическе улыбалась ему. Он осторожно поправил на плечах девушки черную связанную крючком шаль и улыбнулся в ответ.

Потанцуем?

Фокстрот, товарищ командир? Буржуазные замашки проявляете? - съехидничала Лика.

Это было сказано в пику ему. Молодой лейтенант однажды неосмотрительно раскритиковал любовь своей невесты к занятию рукодельем. Тогда вязанье крючком казалось ему устаревшим, отжившим занятием. Чем-то пришедшим из барских усадеб в сопровождении дворянской тоски. Лика упрямо свою шаль довязала и демонстративно надела на прогулку с женихом.

А это фокстрот? - наивно удивился лейтенант и Лика расхохоталась.

Ладно, раз тебе медведь на ухо наступил, танцевать будешь с кем угодно, только не со мной! Вон, девушка в белом скучает под липами.

Я вообще-то тебя пригласил.

Не могу согласиться пока не увижу на что ты способен.

Лика игриво подтолкнула его в плечо, а он внезапно почувствовал обиду. Сделал безупречный разворот кругом и четким печатным шагом отправился к девушке в белом, скучавшей под липами. При ближайшем рассмотрении белое оказалось легким крепдешиновым платьем с летящими колышущимися складками по подолу. И да, вот оно! Платье было в мелкий темно-синий горошек.

Девушка улыбнулась и кивнула ему в ответ на приглашение. Он повел ее в танце, сложный ритм не сбил ни его, привычному к строевой, ни отважную незнакомку. Как легкое перышко она послушно следовала за партнером и немногие танцующие пары почему-то расступились перед ними.

Молочно-белый свет июньской Питерской ночи сочился сквозь кроны лип, повисал между черным стволами, мелкими лужицами разливался по яркой зелени газонов. Песок на аллее поскрипывал под каблуками его хромовых сапог и шелестел взвихренными фонтанчиками под каблучками ее белых лодочек. Лейтенант засмотрелся в смеющиеся зеленые глаза своей нечаянной партнерши и на миг забыл о невесте…

Музыканты доиграли фокстрот, и наступившая тишина сменилась легкими аплодисментами. Раменский не сразу понял, что в аллеях аплодировали им - ему и его легонькой партнерше в крепдешиновом платьице в горошек. Мелькнули в глубине аллеи темно-вишневые шелка и ажурные сплетения шали. Черные длинные кисти мели песок. Лика стремительно удалялась от музыки, оркестрантов, аплодисментов. Забыв о девушке, с которой только что танцевал фокстрот, лейтенант со всех ног кинулся догонять невесту.

Эх, вернуть бы то лето! Никогда больше он не подошел бы к Лике. Не кинулся ее догонять, и не догнал бы… Нет, лучше бы ему больше никогда не видеть Лику, забыть о ней тогда. Забыть. Она ведь собиралась уехать на лето к тетке в Свердловск. Уехала бы тогда Лика в Свердловск и все то, что случилось с ними после той белой ночи в Румянцевском, никогда бы не произошло. Никогда. Не было бы этого, не было!

Этого не было, Валя, не было! Этого просто не могло быть! Не было!

Профессор вздрогнул и расслышал последние такты песни про скамейку в городском саду без свободных мест и голос сестры.

Чего не было, Аля? О чем ты?

Сестра профессора с авоськами в обеих руках стояла в дверях и встревожено кричала ему, что былого не было и не могло быть. Профессор прошел из кухни в прихожую, взял из рук сестры авоськи, набитые свертками и кульками и, пряча взгляд, вернулся в кухню. Там на огромной мраморной столешнице древнего серванта он принялся методично раскладывать покупки.

Сестра профессора, Алина Раменская, осторожно закрыла двери, отрезав разноцветные косые столбы света, пробивавшиеся на площадку парадного и в их прихожую из арочного окна, забранного цветными стеклами. Как этот витраж в доме архитектуры модерн пережил все эпохи войн и революций, оставалось загадкой для профессора Раменского.

Опять килька? Ну, Алина, договаривались же!

Это котам, - повинилась сестра.

Котам почечные колики тоже ни к чему!

Я понемножечку…

Профессор, недовольно хмурясь, продолжал избегать взглядом сестру. Конечно, этого не было. Не могло быть. Иначе просто не выжить. Если впустить в сознание то, произошедшее с ним и Ликой, он не сможет ни жить, ни дышать, ни думать. Лика не смогла. Он ни разу после первой блокадной весны так больше и не подошел к ее дверям. Лучше бы и тогда не подходил! Темные пятна копоти на стенах, дымила буржуйка. Лика забившаяся в угол дивана. Ее тонкие прозрачные пальцы перебирают, теребят черные кисти на памятной шали.

Наша девочка умерла, Валентин. Ей было всего два месяца. Она не могла бы выжить здесь. Никак не могла.

Где она похоронена, - борясь со спазмом в горле спросил он тогда.

Лика взглянула ему в лицо темными бездонными глазами и ответила:

Нигде, Валя. Ее у меня украли…

Звонкие осколки разлетелись по всей кухне.

Аля! Последняя чашка? Кузнецовский же фарфор! Ты просто гунн!

Прости, Валюша…

Профессор Раменский наконец взглянул сестре в глаза. Она подбирала, не глядя с пола расписные осколки, и не сводила взгляда с его лица.

Оставь, порежешься же! Аля, ну что с тобой происходит?

Я их склею, Валюша.

Еще чего не доставало!

Профессор взял из угла за раковиной веник и принялся сметать осколки в совок. Алина обессиленно замерла посреди кухни все еще удерживая в горсти собранные фарфоровые черепки.

Отдай, ну? Кому сказал?

Валя, этого не было, - торопливо зашептала как заклинание, как заговор, как молитву сестра. - Лика помешалась той зимой, просто она тогда помешалась, Валя. Я же навещала ее всю зиму. Она даже беременна не была. И не было никакого ребенка, Валентин. Ни живого, ни мертвого… У вас не было детей…

Я тебе верю, Аля, - ответил профессор, в глубине души даже не надеясь, что сестра поверит ему самому. Эта ложь во спасение уже десятки лет удерживала их обоих над пропастью. Тоненькая соломинка взаимной лжи. Паутинка. И он знал, что сестра лжет ему, но говорил, что верит ей. И Алина знала, что брату известна страшная правда. Невыносимая, нестерпимая, чудовищная правда о той первой блокадной зиме.

Ох, Валя, тебе же на факультет к девяти. Уже без четверти скоро!

Ничего, подождут, - строго ответил профессор, - Без меня не начнут.

Алина засуетилась вокруг брата, стряхивая с его пиджака пылинки, он покорно и стоически переносил ее наскоки.

И не мучай ты их, слышишь? Бедные дети…

Они не дети, Аля. Они взрослые и пустоголовые дуроломы в большинстве своем.

Профессор взял портфель и легким спортивным шагом направился к двери, сестра семенила за ним следом, торопливо бормоча наставления. Он слегка отстранил ее с дороги и вышел на площадку. Профессор никогда не пользовался лифтом. Сбежать по ступеням лестницы ему до сих пор как и в юности не составляло труда. Да и юношеской стремительности и стройности он не утратил за годы. Алина опасно наклонившись над пролетом, приподнялась на цыпочки и всматривалась брату вслед.

И не забывай о том, что тебе нужно будет поесть. Бутерброды с чеддером, как ты любишь…

Вернись в квартиру, Алина, захлопнешь же дверь, опять будешь до моего возвращения куковать в парадном.

Не захлопну, я в створ двери туфлю засунула.

И стоишь на холодном полу босая?

Профессор отозвался уже от входной двери.

И запомни Валюша, они все же дети, дуроломами они у тебя станут уже на третьем курсе! Не лютуй и не гноби их. И в конце концов совсем не важно с кем твой Столыпин проводил аграрную реформу. С Хрущевым или с Малютой Скуратовым!

Профессор захохотал и вышел на проспект, в два шага преодолел тротуар, и все еще смеясь, бегом пересек мостовую, успев вскочить в отъезжавший трамвай.

Как же я умоляла ее не говорить тебе об этой бедной малышке, Валя, - прошептала Алина, закрывая двери квартиры, - Как просила! Она просто должна была, обязана была смолчать. Эх, Лика, Лика. Права была мама. Эта Лика нам никак не ко двору. Не ко двору…

Ленку Лемешеву наряжали ради первого вступительного экзамена. Подберезкина руководила процессом. Руководила в буквальном смысле. Резкими жестами точеных ручек отбрасывала в сторону джинсы, вельветовые брюки, клетчатые рубашки и водолазки.

Да есть у тебя хоть одна юбка!

Она на мне!

Эта? - Ниночка скривила губки. - Это что угодно, только не юбка! Кто сейчас носит гаде?

Ленкины соседки по комнате в общежитии втайне веселились, наблюдая за действом.

Хочешь одолжу ей свою вышиванку? - спросила Подберезкину белокурая Катя из Симферополя. - К ее гаде как раз и подойдет. Только отгладить надо.

Вышиванку…- задумалась Подберезкина, - Нет, с вышиванкой подождем. Пойдет в ней немецкий сдавать.

Катя засмеялась и к ней присоединилась Наташа из Набережных Челнов.

Это почему именно на немецкий? - стряхивая слезу спросила Наташа.

Нормальные люди в Советском Союзе будут посвящать свою жизнь изучению немецкого языка? - резонно возразила Ниночка. - Вот пусть и полюбуются на вышиванку, фашисты этакие. И кто тогда посмеет снизить ей балл за одесский акцент в ее хох дойч?

Девчонки расхохотались, а Лемешева закрыла глаза в изнеможении.

Одесский акцент? - заинтересовалась Ларочка из Миасса.

Это Нинка намекает, что нас немецкому учила одесситка, - вздохнув, пояснила Ленка.

И не вздыхай, я тоже по ней соскучилась!

Ну не переживай, ты уже провалилась, я провалюсь сегодня, вернемся домой пообщаемся, - успокоила одноклассницу Лемешева.

Ой! - вскрикнула Ниночка, - Я вспомнила! Ты же прилетела в своем платье в горошек! Где оно?

Господи, я так надеялась, что ты о нем забыла…

Надеялась? Да это лучший твой наряд! Не считая выпускного, зря ты его не захватила. Где платье, колись немедля!

Лемешева со вздохом извлекла из чемодана скомканный горошковый сверток.

Я тебя временами ненавижу! - выпалила Ниночка, расправив в руках безжалостно измятое платье.

Пойдем к Черничке, у нее ключ от гладилки - неожиданно вмешалась Ларочка, - Отгладим и напялим на эту куклу. Я подержу, если вздумает отбиваться.

Подберезкина и Ларочка удалились непринужденно перемывая кости Ленке, а в комнате абитуриенток наступила тишина.

Постучав, к девчонкам заглянул сосед Лешенька. Девчонки познакомились с ним недавно и называли его только так. Парень учился уже на четвертом курсе и был ходячим справочником по истории. Того, чего не знал Лешенька, не стоило труда и запоминать. Студент помогал Ленке и Ларочке готовиться к экзаменам.

Садись к столу, Лешенька, - сказала Наташа и пошла ставить чайник.

Скоро девять, Кать, - сказал Лешенька - Ты просила напомнить.

Я еще Полинезию не повторила.

Ленка любуясь облаками над Невой, вмешалась.

Вот чего я не понимаю, это как человек, мечтавший стать нейрохирургом, вдруг да берет и подает документы на географический!

Там самый низкий конкурс, - сухо ответила Катя.

Не, ну правильно, - протянула Ленка, - Конечно, чтобы разобраться в коре головного мозга нужно сначала съездить в бухту Находка. Из Тихой Слободки.

Катя упорно отмалчивалась, всматриваясь в глянцевые страницы толстенной энциклопедии.

А я вот чего про медиков знаю! - вдохновенно начала вещать Ленка, вернувшейся Наташе и Лешеньке.

Идет выпускной экзамен по анатомии на медицинском. Профессор бьется, бьется с выпускником, и все зря. Такой дуролом попался, ну ни во что ни в зуб ногой. Профессору деваться некуда, хоть трояк, да поставь, а то в парткоме, профкоме затаскают за неуд. Отчаялся было, ан вдруг глянул на два скелета в углу. Мужской и женский. Ну, думает, спрошу у этого кретина кто это? Уж на этот-то вопрос он ответит. Спрашивает. Выпускник башкой мотает:

Не-а, профессор, мне бы чего полегче…

Что? - профессор как заорет, лопнуло терпение, - Вы даже этого не знаете? Чему ж вас шесть лет учили!!!

Потрясенный выпускник благоговейно стонет:

Быть не может… Неужели Маркс и Энгельс?

Реакция публики на очередную Ленкину байку была самая неожиданная. Наташа расхохоталась до икоты, Лешенька переменился в лице и принялся кусать губы, а изнемогавшая от смеха Катя, запустила в сказительницу тяжеленым атласно-глянцевым томом. Ленка ловко поймала книгу и продолжила:

А ты говоришь конкурс! Не боги горшки обжигают!

Ох, матушки, где ж ты раньше была, - простонала Катя.

Так еще ж не вечер! В мед успеешь подать документы. Их в Питере два!

Катя покачала головой.

Нет, в этом году я в мед точно провалюсь. Если поступлю на географический, буду год заниматься во всех библиотеках. Головы от книжек не подниму…

Ну, в мед, так в мед, - пожала плечами Ленка, - географический подождет.

Лешенька сдержанно улыбнулся. Эта зеленоглазая девчушка неизменно ставила его в тупик своими байками, поговорками и присловьями. Но длинный язык мог довести беспечную абитуриентку до беды. А этого Лешенька никак не мог допустить. Он призадумался как бы Ленку научить понятиям что льзя, а что неможно, и пришел к выводу, что без помощи своего однокурсника Васи ему не обойтись.

Ладно, девчонки, собирайтесь, ни пуха вам…

Девчонки не стали удерживать Лешеньку, тем более, что из гладилки с отглаженными Ленкиными крепдешинами вернулись Ларочка и Нинка.

Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.

Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли» Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» - звал их Герцен… - непринужденно чекотала абитуриентка.

Профессор завелся еще когда девчонка уселась перед ним, нога за ногу. А теперь, когда эта красотка, покачивая босоножкой в такт своей звонкой скороговорке, безупречно проговаривала цитату из юбилейной статьи Ленина, Раменский вообще готов был ее пристрелить. Еще и в горохах как назло! Ишь, мельтешат!

Довольно цитат. Переходите к анализу программ декабристов. Вы не канарейка, юная барышня. Мне интересно как вы мыслите.

Этого Ленка и боялась. Она упорно путала Пестеля с Муравьевым еще со школы. Добродушный Семен Ефимыч еще тогда ей пенял. «Доведут тебя, Лемешева, твои заскоки до цугундера. Ну как можно путать красное с холодным?» Так, один написал «Русскую Правду», будто Ярослава Мудрого недостаточно, а другой Конституцию… Но кто что? Как бы выкрутиться…

И начните с программных документов первого тайного общества.

Зеленая лампа? - припоминая, обрадованно выпалила Ленка, и профессор пошел в разнос.

Минут пять он отчитывал эту балаболку, не способную запомнить название программы первого тайного общества в России. А потом устало вздохнул:

Ладно, продолжайте…

Декабристы в России вынуждены были играть историческую роль буржуазии, которой попросту не было - «выкрутилась» Ленка, вспомнив учебник Сечкиной.

Что?! - заревел профессор Раменский на всю аудиторию, - Кто вам такую чушь сказал?

У-у-учебник… Сечкиной Натальи Ни-николаевны, за восьмой класс.

Вы, барышня куда поступать приехали? - вскипел профессор. - К Сечкиной? Или ко мне?

И тут взорвало уже Ленку.

Я вообще-то на кафедре археологии собираюсь учиться. И мне эти ваши зеленые книги до фонаря зеленого же! Ладно, кафедра на истфаке, и я готова учить всю эту историю и декабристов тоже. Раз таковы правила игры. А памятников в Союзе каждый год бульдозерами сносят несчитано, немеряно! И безвозвратно! Вы представляете, как выглядят раскопки после того, как на слоях траки отпечатались? Открыли бы факультет археологии, и мы малообразованные в вопросах дворянской революционной идеологии вас бы больше не потревожили!

Ах, ты паршивка! - всплеснул руками профессор и неожиданно для себя расхохотался.

Да поставьте вы ей неуд, Валентин Елпидифорович! - вмешался белесый и блеклый как мартовский заяц экзаменатор слева от профессора. Напротив него сидел абитуриент в морской форме с бескозыркой у локтя. И тоже безнадежно плавал, отвечая на вопросы о русско-японской войне.

Да вам виднее, Владимир Викторович, - все еще посмеиваясь отозвался Ленкин мучитель, - Вы в вашей епархии сами как-нибудь разберетесь.

Ленка обреченно наблюдала, как профессор взял в руки перо и нацелился в зловещую графу для оценки.

Владимир Викторович Хлебников, - тихонько пробормотала Ленка, - Неолит Придонья.

Но доцент услышал и вскинул беленькие бровки к зализанной на бок челочке.

Поздравляю с монографией.

Спасибо. Но вам следовало лучше готовиться по программе для поступающих, - холодно ответил Ленке ее будущий возможный коллега археолог. И обратился к своему подопечному.

Морячок зажмурился и выпалил:

Империалистическая. А Цусима позор для русского флота.

Да как у тебя язык повернулся? - ахнула Ленка, - Они же там до сих пор на дне лежат! Пять тысяч человек в одном сражении!

Профессор Раменский отложил ручку и пристально взглянул на Ленку. Щеки девчонки пылали, гнев и досада кривили губы. Ей было уже по-видимому все равно какую оценку поставит ей профессор за декабристов и их тайные книги.

А еще моряк!

И тут профессор и доцент Хлебников стали свидетелями короткого, но содержательного Ленкиного спича о Цусимском сражении. Девчонка перечисляла корабли, имена командующих, обстоятельства гибели экипажей и многое другое. Морячок пыхтел и краснел, сжавшись на своей табуретке.

Девушка, вы демонстрируете неплохую память, тем менее извинительно для вас так плохо знать историю декабристов.

Ленка горестно вздохнула и кивнула.

Да, с декабристами меня клинит.

Интересно почему? - удивился профессор.

Видите ли, - Ленка доверительно взглянула профессору в глаза и нежно улыбнулась, - По моему глубокому внутреннему убеждению, они своим дворянским эпатажем на Сенатской отодвинули отмену крепостного права лет на тридцать.

Что вы сказали? - побелев произнес профессор.

Именно, - грустно кивнула Лемешева, - Я долго над этим размышляла.

Да неужели? - иронично вздернул брови профессор.

Поверьте, - Ленка приложила ладошку к груди и снова кивнула, - История не знает сослагательных наклонений, как говорят, но с этим утверждением я тоже не согласна. Любая наука оперирует гипотезами. Значит либо история тоже должна это делать, либо история не наука.

Так, хватит мне здесь философию разводить! Вы меня еще теории исторической науки поучите! Давайте вашу гипотезу! Допустим декабристы не выступили бы и что тогда?

Тогда Николай сам бы отменил крепостное право. Не оставил бы этот груз сыну.

Да почему?

Послушайте, в детстве Николай был свидетелем результатов заговора против отца. Его правление начинается с заговора. Разумеется, он все гайки завернул, как только мог! Но при этом повесил только пятерых, в каторгу отправил сто двадцать, а…

И этого по-вашему мало?

Нет, по-моему, каждая загубленная жизнь - это трагедия, но массовый террор и репрессии, это все же не про Николая.

После этих слов Лемешевой, все трое их услышавших абитуриент морячок, доцент Хлебников и профессор переглянулись как авгуры. Но бестолковая Ленка их переглядки не заметила, ее как обычно вознесло вдохновение.

Вы только представьте какая альтернатива! Крепостное право отменяет Николай в тридцать первом. Модернизация в России начинается на три десятка лет раньше. Я не стану утверждать, что изменилось бы все абсолютно. Но к Крымской войне Россия была бы готова намного лучше. И к Русско-Турецкой тоже. Наверняка и революция бы произошла раньше. Великая пролетарская. И, конечно, детерминизм в истории никто не отменял, и Первая и Вторая мировые были бы неизбежны. Но Советский Союз не понес бы таких катастрофических потерь, войска Вермахта остановили бы на границах тридцать девятого года. Возможно даже раньше. С танками т-тридцать четыре и катюшами! С неуничтоженной авиацией. Вы только представьте, профессор, не было бы четырех лет оккупации, не было блокады Ленинграда!

Профессор переменился в лице и тогда доцент Хлебников выхватил у него из рук Ленкин экзаменационный лист.

Я сам с ней закончу, Виктор Елпидифорович. На дополнительные вопросы готовы отвечать, юная леди?

А куда я денусь? - обреченно вздохнула Ленка.

Я бы мог вам подсказать пару хороших мест, - оживился доцент.

Давайте лучше вопросы, - устало ответила Ленка.

Тогда поведайте нам как общественность встретила недавнюю речь Леонида Ильича Брежнева в Туле?

Ленка удивленно округлила глаза и непринужденно поаплодировала.

Бурными и продолжительными аплодисментами, разумеется. А как же еще-то? Или по-вашему Тула это Рио-де-Жанейро?

Профессор Раменский откинулся на спинку стула и захохотал ка майский гром, морячок раздул щеки и зажмурился, чтобы не сделать того же, но по его алым щекам градом покатились слезы смеха. Невозмутимым остался только доцент. Он вывел в Ленкином экзаменационным жирный «уд», со вкусом расписался и довольно сказал:

Я имел в виду отклики советской и мировой общественности на речь Леонида Ильича, произнесенную им недавно в Туле, мисс. Так что получайте ваш лист и удачи вам со следующими экзаменами.

Младенец, окрещённый Александром, говоря языком полицейского протокола, был «прижит от сожительницы, немецкой девицы 16 лет, Генриетты-Вильгельмины-Луизы Гааг ». Дитя любви, или, если угодно, «дитя сердца». Фамилию маленький Саша получил соответствующую - Герцен .

Незаконнорождённым, которых в те времена всё ещё называли «выбл...ми», у нас принято сочувствовать. Дескать, страдальцы, без вины виноватые. В случае с Герценом это справедливо вдвойне и даже втройне. В памяти народной он сущест-вует именно что в страдательном залоге. Кто такой Герцен? Натурально, тот, которого «разбудили декабристы». И только потом он развернул революционную агитацию, а также -поставил второй по важности после «Что делать?» русский вопрос - «Кто виноват?». Может быть, ещё вспомнят, что Александр Иванович считался личным и первейшим врагом императора Николая I . Что ещё? Западник, революционер, русофоб и диссидент. Вроде как писатель. Эмигрант. Вполне успешно отсиживался в Лондоне. Короче, для людей, патриотически настроенных, - тот ещё вражина.

Ему нет равных

Александр Герцен в молодости. Фото: Commons.wikimedia.org / Выставка «Национальная портретная галерея», ГИМ, 2012

Лично мне его отношения с императором представляются в совершенно ином свете. Возводя свой род по отцу к знатному московскому боярину Андрею Кобыле , Герцен формально находился в далёком, но всё же родстве с царствовавшим домом Романовых , поскольку тот боярин - их общий предок. Так что налицо нормальная семейная разборка. Бывало и покруче, если вспомнить дворцовые перевороты с увечьями и трупами. Да и то, что Герцен покинул Россию и поселился в Европе, всего-навсего восстанавливало родовое положение вещей: предки Андрея Кобылы «вышли из немец». Герцен туда лишь вернулся - и по фамилии в том числе.

Да и западником он был весьма и весьма сомнительным. Во всяком случае, особым «преклонением перед иностранщиной», в чём его так любили упрекать и тогдашние, и нынешние охранители и радетели за Россию, Герцен не страдал. «...Европа изживёт свою бедную жизнь в сумерках тупоумия, в вялых чувствах без убеждений, без изящных искусств, без мощной поэзии» - это его слова. «До Северо-Американских Штатов было рабство и крепостное состояние, неправая война и неправое стяжание, но этот цинизм, эта наглость, эта преступная простота, это бесстыдное обнажение, - это ново и принадлежит Америке» - тоже Герцен.

«Аффтар жжот»?

Те же, кто любит порассуждать о революционной и подрывной деятельности «разбуженного декабристами», в принципе, недалеки от истины. Вот только они катастрофически забывают о том, что самую мощную из всех революций Герцен осуществил ещё при жизни. Революцию в русском языке. Да такую, что по сравнению с ней нынешние искажения русского языка, которыми заполнен Интернет, - все эти «аффтар жжот» - кажутся слащавым лепетом. В своё время журнал «Москвитянин» выпустил антигерценовский пасквиль, где перечислялись «217 нелепостей, безграмотностей, выражений, чуждых духу и грамматике русского языка». В их числе, например, такие слова и выражения, как «непроходимо глупый», «распущенность», «требовательность», а также памятные многим «гласность» и «перестройка». Всего, напомним, более двух сотен (!). Если расставить всех изобретателей новых слов по ранжиру, то выйдет, что Герцен здорово опережает и поэта Велимира Хлебникова с его «лётчиком», и писателя Николая Карамзина с его «впечатлением», и даже Маяковского с его «громадьём» и «прозаседавшимися». Иными словами, Герцен по-прежнему актуален и по-прежнему «жжот». Думается, это словечко ему бы понравилось. Недаром Тургенев , описывая его произведения, как-то обронил: «Это написано слезами и кровью. Это горит и жжёт».

В советские годы появилась крамольная шутка на тему массовой побудки. Её часто крутили на радиоволнах Вражьих Голосов. Звучала она так: «Декабристы разбудили Герцена. Герцен проснулся и разбудил Чернышевского. Тот разбудил Желябова и Перовскую. Они дружно подняли с постели Плеханова. А Плеханов не дал поспать Ленину…. Вот так с тех пор мы все ходим сонные, не выспавшиеся и поэтому злые» . Эту шутку спустя годы в перестроечное время любили применять наши телевизионные юмористы.

Но, давайте перенесёмся в 1825 год. В то время Российская Империя была на взлёте своего могущества и на пике международного авторитета. Россия разгромила европейского лидера - гениального полководца Наполеона и сокрушила его огромное войско из «двунадесяти языков». В побежденном Париже Россия предъявила всему миру свою армию - самую могучую силу на планете. И кстати, очень вежливую силу.

Самодержавию они были обязаны всем. Все их титулы, звания, награды, имения, дворцы, особняки, земли, крепостные души и созданное благодаря крестьянским рукам богатство - всё это было элементом самодержавия. Его составной частью. Зачем ломать систему, в которую очень гармонично вписан? Объективных причин для мятежа у дворян и офицеров не было, а были субъективные. О них расскажу чуть позже.

А сейчас особо интересные подробности восстания. Итак, на Сенатской площади выстроились в красивые ровные каре 3000 солдат и моряков. Заговорщики объявили этим солдатикам, что законный царь Константин Павлович арестован, а трон захватил самозванец Николай. Возбужденные лживой, но очень грамотно выстроенной PR-компанией, некоторые столичные полки отказались давать присягу Николаю. Тот предпринял несколько попыток решить дело миром. Посланные им парламентеры хотели объяснить солдатам, что их подло обманули и сделали заложниками в Грязной Игре. Но заговорщикам очень нужно было пролить кровь. И они её пролили.

Меня очень потрясли последний поступок и предсмертная фраза героя Империи генерала Милорадовича. Когда врачи вынули пулю, пробившую ему лёгкие, он попросил взглянуть на неё. Посмотрел, очень обрадовался и сказал: «Слава Богу! Это пуля не солдатская! Теперь я совершенно счастлив!». Он умер счастливым человеком, узнав, что это НЕ солдаты подняли на него оружие.

Полковник Николай Стюрлер

Третьего переговорщика - Великого князя Михаила Павловича, брата царя, между прочим, тоже чуть не убили. Его спасли моряки Гвардейского Экипажа - они возмутились очередной попыткой убийства безоружного парламентера и отвели оружие. Позднее Николай Первый много раз говорил своему брату Михаилу: «Самое удивительное в этой истории — это то, что нас с тобой тогда не пристрелили».

Один из заговорщиков - Александр Беляев, впоследствии в своих воспоминаниях писал, что "решено было стрелять только в тех, которые своим славным именем могли поколебать восставших". Чувствуете, какая страшная иезуитская логика - убивать только лучших из лучших.

Я удивляюсь долготерпению императора Николая. Убиты два переговорщика: генерал-губернатор Петербурга, любимец солдат Милорадович, и командир лейб-гвардии Гренадерского полка Стюрлер. Чуть было не убили его родного брата! В него самого на площади летели камни и поленья. А он все медлил с принятием решения и пытался завершить бунт миром.

В историю вошли слова генерал-адъютанта графа Толя: «Ваше величество, прикажите очистить площадь картечью или отрекитесь от престола». И тогда император принял волевое решение. На Сенатской площади ударили пушки.

Первый залп был холостым, предупредительным, но он никакого эффекта не возымел. Второй залп дали уже картечью, но над головами людей, по крышам. Мятежники не повинились. Более того, они стали готовиться к штыковой атаке. Третий залп рассеял восставших. Начались бегство и паника. Можно было этим уже и ограничиться, но обиженный и оскорбленный восставшими генерал Сухозанет приказал сделать ещё несколько выстрелов вдоль узкого Галерного переулка и поперёк Невы к Академии художеств. Восставших добивали даже на льду Невы.

Заговорщики были арестованы. Как только они попали в Петропавловскую крепость, то сразу стали строчить царю Николаю письма-доносы друг на друга. В этих кляузах они всячески оправдывали себя, валили всё на соратников, оговорили множество не повинных людей, и слёзно просили прощения. Вот весьма характерный пример: князь Александр Одоевский накануне восстания пафосно произнёс: "Ах, как славно мы завтра умрём!" . Но стоило только ему попасть под арест, так он тут же в своем письме Государю написал: "разрешите, Ваше Величество, мне принять участие в допросах. Я их всех на чистую воду выведу и всю подноготную выведаю".

Еще один весьма забавный факт: один из лидеров декабристов Павел Пестель, ещё до восстания, честно предупредил всех своих друзей, что если его арестуют, то он всё расскажет и всех выдаст. Так и получилось. Заложил ВСЕХ. Выдал ВСЕХ участников, всех своих друзей и ярых сторонников. И при этой выдаче руководствовался идеей, которую можно обобщить так: чем хуже - тем лучше, и чем больше будет жертв - тем больше будет пользы! Как он ни старался, повесили не 500 человек, а всего пять.

Всего один пример. Пестель составил донос на своего товарища по фамилии Гноевой, в котором обвинил того… угадайте в чем!?... ни в жизнь не угадаете!.... он обвинил его в В-О-Л-Ь-Н-О-Д-У-М-С-Т-В-Е!... Даже страшно представить, ЧТО же такое придумал Гноевой, если его опасался сам будущий диктатор Пестель!?

Также Павел Пестель известен тем, что создал программный документ под названием «Русская правда». Хороший, толковый проект, казалось бы, прогрессивный. В нём было заявлено об отмене крепостного права. Но совершенно отсутствовал механизм наделения крестьян землей. Дать свободу без земли - и в чём тут реформа? В «Конституции» еще одного лидера заговорщиков Никиты Муравьева предусматривалось выделение крестьянам земли - двух десятин на двор. Что такое десятина? По сегодняшним меркам это примерно один гектар. Итого - два гектара. Вы знаете, в наши времена у некоторых наших граждан дачи больше по площади. Два гектара на один двор, при тогдашней низкой урожайности и древних способах возделывания земли, при нашем суровом климате - это очень мало. При таких наделах, учитывая многодетность в семьях , крестьяне стали бы голодать, были бы вынуждены либо побираться, либо идти в батраки к своим бывшим хозяевам. Та же кабала, но только более цивилизованная. Европейская такая кабала. То есть, в своей «Конституции» Муравьев либо сознательно, либо по глупости, закладывал социальную «бомбу» страшной силы, которая грозила Империи большими потрясениями.

Что еще удивительно - и «Русская правда» Пестеля и «Конституция» Муравьева предусматривали ослабление регулярной армии. И за это выступали заговорщики - русские гвардейские офицеры! Это как лозунг «Пчёлы против мёда»… Вот какими словами это можно назвать? Первые, что приходят на ум: измена, вероломство и предательство.

Самое омерзительное - боевой офицер и герой Бородинской битвы, милейший человек, красавец и светский лев, душка Павел Пестель полагал, что российское самодержавие надо уничтожить вместе со всем императорским Домом. Физически уничтожить. Убить всех, включая Великих Княжон, отданных замуж за границу, и включая всех детей, дабы больше никогда и ни у кого не было бы никаких претензий на царский трон. Убить, и установить в России режим республики, во главе с президентом-диктатором, на роль которого предлагал себя любимого… ну или на худой конец Сергея Трубецкого.

Нам не говорили в школах, да пожалуй, и сейчас не говорят о том, что многие заговорщики были в долгах как в шелках. А ведь в юридической и уголовной практике наличие долгов - это один из главных движущих мотивов преступления. Ничто так не стимулирует заговоры как пустота в карманах и долговые векселя. Ведь в случае прихода к власти можно было бы припасть к государственной кормушке. Под красивыми и правильными лозунгами о Свободе, Равенстве и Братстве скрывались жажда власти и личные, я не побоюсь этого слова - шкурные интересы.

И наконец, главный вопрос - кому был выгоден мятеж в столице государства, которое выходило на первые роли в мировой политике? Кому был нужен упадок русской армии, убийство царской фамилии, смута, развал и хаос в стране? Только внешним врагам государства. А кто тогда был нашим главным оппонентом и недоброжелателем? Правильно, Британская Империя. Многие историки склоняются к версии, что нити декабрьского восстания уходили в Лондон. К этой мысли пришел и сам император Николай Первый. В письме к своему брату Михаилу он писал: «Показания, которые дал Пестель, настолько важны, что я считаю долгом без промедления вас о них уведомить. Вы ясно увидите, что дело становится все более серьезным вследствие своих разветвлений за границей и потому всё, здесь происходящее, только следствие или плоды заграничных влияний...»

Вернемся в холодный Петербург и узнаем, как же наказал изменников суровый царь Николай, прозванный в народе «Палкиным». Все знают, что пятеро вождей заговора, а именно Пестель, Рылеев, Каховский, Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин были повешены на кронверке Петропавловской крепости. Во время казни оборвались верёвки, и трое заговорщиков сорвались и упали с эшафота на землю. По свидетельствам историка Шницлера, Рылеев, несмотря на падение, снова поднимаясь на эшафот шел твердо, но не мог удержаться от горестного восклицания: «Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать!».

Вообще-то изначально к смертной казни были приговорены 36 человек, причем 31 - через отсечение головы и пять через четвертование. Но император Николай личным решением смягчил наказание для всех. Смертный приговор оставил только для пятерых, страшное четвертование заменил виселицей, остальным головы рубить не стали… Какова же судьба остальных заговорщиков? Всего по делу декабристов было привлечено к следствию 579 человек. Из них потом почти 300 человек были оправданы, а это больше половины. Сто шесть человек сосланы в Сибирь.

Интересный факт о «вожде» мятежников - князе Сергее Трубецком: он вообще не явился на Сенатскую площадь, а прятался у австрийского посла, где его и повязали. Вначале он все отрицал, потом сознался, раскаялся и просил прощения у государя. И Николай Первый его простил!

Вы можете привести еще один такой же пример из истории, чтобы правитель государства простил главаря заговорщиков? Да в любой бы самой просвещенной и самой цивилизованной стране участь его была бы печальна. И вообще, казненных были бы сотни. А все оставшиеся причастные и даже непричастные сгнили бы в рудниках. Так что Николай Первый поступил весьма гуманно и великодушно.

Проекты, разработанные декабристами, Николай приказал отдать в специально учрежденный комитет, и они в дальнейшем легли в основу крестьянской реформы. При Николае Первом крепостное право значительно «смягчилось»: помещики больше не могли ссылать крестьян на каторгу, им запретили продавать людей без земли, крестьяне получили относительную свободу передвижения и право вести предпринимательскую деятельность.

Чем больше я читаю о том времени и о деятельности декабристов, этих так сказать «рыцарей без страха и упрёка», тем больше провожу аналогии с нашим сегодняшним днём. Деятельность современной белоленточной оппозиции очень напоминает брожение в тайных обществах начала 19-го века. Всё-таки дедушка Ленин был прав - страшно далеки были декабристы от народа. Равно как и сегодняшние борцы с «режимом». Мне опять вспомнилась шутка про разбуженного Герцена и массовый исторический недосып. В 1972 году в подпольном самиздате появился очень вредный стих Наума Коржавина «Памяти Герцена». Приведу это едкое стихотворение в сокращенном варианте.

Любовь к Добру разбередила сердце им.
А Герцен спал, не ведая про зло...
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда всё пошло.

И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.

А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать,
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.

Всё обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт...
Какая…… разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребёнок спит?

Мы спать хотим... И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить...
Ах, декабристы! Не будите Герцена!
Нельзя в России никого будить.

Золотые слова! Убереги Господь Россию от пушечной картечи на будь какой площади, и на Сенатской, и на Красной, и на Болотной!

Создал цельную и полную глубокого содержания концепцию движения декабристов. Им дан классовый анализ декабристского движения и указано место декабристов в истории русской революционной борьбы.

Ленин называл декабристов «дворянскими революционерами». Периодизацию русского революционного движения Ленин начинает с восстания декабристов. Он подчеркивает, что восстание декабристов было первым революционным выступлением в России: «В 1825 году Россия впервые видела революционное движение против царизма...», - говорил Ленин в своем докладе о революции 1905 г. 1)

На периодизации русского революционного движения и на месте в нем декабристов Ленин остановился в статьях «Памяти Герцена», «Роль сословий и классов в освободительном движении», «Из прошлого рабочей печати в России» и в других работах. Ленин всюду начинает периодизацию русского революционного движения именно с декабристов, выделяя этап дворянской революционности, который сменяется затем этапом разночинским и далее - эпохой пролетарского революционного движения. «...Мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции,- писал Ленин в статье «Памяти Герцена». - Сначала-дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.

Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная б Чернышевского и кончая героями «Народной воли». Шире стал круг борцов,

1) Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 30, с. 315.

ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» -звал их Герцен. Но это не была еще сама буря.

Буря, это -движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой революционней борьбе миллионы крестьян. Первый натиск бури был в 1905 году» 2) .

Основные лозунги декабристов - уничтожение крепостного права и самодержавия - были лозунгами буржуазной революционности, т. е. той революционности, которая сметает отживший феодализм и дает возможность укрепиться и развиться новому, молодому капиталистическому строю. Однако это не означает, что декабристы были представителями буржуазии. Буржуазная революция - важный этап в истории человечества - далеко не всегда совершается при гегемонии революционной буржуазии. В некоторых странах (Россия принадлежит к их числу) буржуазия не стала революционной в силу особых исторических причин. Русская буржуазия в это время уже возникла и укреплялась, однако, пригретая самодержавием и зависящая от его милостей, она не стала революционной силой. Она уютно устроилась в складках горностаевой мантии самодержавия. Менаду тем в революционной ликвидации феодализма был заинтересован народ в целом - без этого история всей страны не смогла бы развиваться дальше.

Особенностью русского исторического развития явилось то, что почин в борьбе против отжившего феодально-крепостного строя взяли на себя, как говорил Ленин, «лучшие люди из дворян» 3) . Презрев дворянские привилегии и преимущества своего класса, поняв, что эти привилегии стали злом и задерживают национальное развитие, эти люди стали, как называет их Ленин, «революционерами-дворянами», или «дворянскими революционерами». Этот ленинский термин глубоко отражает диалектическую сложность явления. Он подчеркивает классовую ограниченность этих революционных деятелей, но вместе с тем определяет их деятельность как революционную. Более того, целый период русского революционного движения Ленин называет периодом дворянской революционности,

2) Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 261.

3) Ленин В, И. Полн. собр. соч., т, 23, с. 398,

считая главными его представителями декабристов и Герцена.

Важно отметить, что для эпиграфа к «Искре» Владимир Ильич выбрал строку из стихотворения декабриста Александра Одоевского. Этим стихотворением поэт от имени товарищей отвечал А. С. Пушкину, тайно приславшему сосланным в Сибирь декабристам свое послание «Во глубине сибирских руд». В ответ на слова Пушкина «не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье» прозвучали слова Одоевского:

Наш скорбный труд не пропадет, Из искры возгорится пламя.

Последнюю строку Ленин и сделал эпиграфом «Искры», подписав под ним: «Ответ декабристов Пушкину».

В. И. Ленин и его товарищи, арестованные царской полицией в декабре 1895 г., в шутку называли себя «декабристами». Это слово воспринималось Лениным и его соратниками как овеянное революционной традицией. Об этом прозвище вспоминает Н. К. Крупская 4) , встречается оно и у самого Ленина в работе «Что делать?» 5) .

Большевики в своей печати и в своей прокламационной литературе не раз вспоминали восстание декабристов как первое открытое революционное выступление в истории русской революционной борьбы и отдавали должное его историческому значению.

4) Крупская Н.К. Воспоминания о Ленине. М., 1932, с. 32.

5) См.: Ленин В, И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 34.

Нечкина М.В. Декабристы. М., "Наука" 1984.